Все как я и говорил.

Знание, за которое я ратую, — это знание историй. Мне повезло: я зарабатывал на жизнь, преподавая в школе, еще до того, как Британию, будто Красная смерть из рассказа Э. А. По, накрыла Всеобщая национальная программа обучения. Никакие ключевые этапы, компоненты и подпункты не мешали мне, стоя в классе, рассказывать те истории, которые я хотел. Я мог в свое удовольствие находить, заучивать и рассказывать детям десятки мифов и сказок. Так я и стал рассказчиком. (Кстати, я понятия не имею, откуда возьмется следующее поколение детских писателей, но готов предсказать, что не из учителей. Молодым преподавателям сейчас приходится выполнять слишком много всяких глупых дел, чтобы под конец дня у них еще оставалось время и силы что-то написать. Национальная образовательная программа строго воспрещает им идти по моим стопам и рассказывать детям истории, когда захочется и из чистой любви к процессу.)

Но мы должны знать истории — десятки разных историй. И самый лучший источник их — мифы и сказки. Антологии Кевина Кроссли-Холланда, Алана Гарнера и Нила Филипа заслуживают награды: во-первых, их надо переплести в золото и носить в церемониальных процессиях как национальное достояние; во-вторых — печатать за счет казны тиражами в сотни тысяч экземпляров и раздавать бесплатно всем молодым учителям.

Мы должны полировать истории до блеска, чтобы выглядели как новые, а для этого — рассказывать их опять и опять. Как ни странно это звучит, мы никогда от них не устанем. Рассказывайте их детям, рассказывайте друзьям. Если у вас нет друзей, отправляйтесь на долгую прогулку и рассказывайте своей собаке. Не читайте с листа — поселите их у себя в голове и рассказывайте. Тед Хьюз советует учить стихи наизусть — отличная идея! Прозу тоже прекрасно можно учить.

Я сделал особый акцент на важности сочинительской части, но ведь и о писательской тоже нужно немало знать.

Снова Фриц Ланг:

Для тех из нас, кто рассказывает истории в книгах, основной инструмент — это язык, речь. Я уже говорил, что истории делаются не только из речи, но те, кто ею пользуются, все равно должны хорошо знать свой инструмент. И заботиться о нем. Внешний мир слишком небрежно обращается с языком.

Вот возьмем, например, слово, которым пользуются для обозначения людей вроде нас с вами на британских железных дорогах: они называют нас потребителями — видимо для того, чтобы подчеркнуть коммерческую сторону этого взаимодействия и замаскировать все остальные. Но когда вы платите деньги отелю, он называет вас гостем. А когда вы платите деньги адвокату, он называет вас клиентом. Дантист назовет вас пациентом. Это простые слова, и они всем понятны; но нетрудно было бы понять и тот простой факт, что, заплатив деньги железной дороге, вы становитесь пассажиром. Вытеснить из употребления это слово и заменить его по идеологическим соображениям куда более непонятным значит лишить живой язык его богатства и заменить какой-то монокультурой.

Мы не можем остановить других — но можем остановить себя. Больше всего я люблю сравнивать речь с огромной лесной чащей. Она живая, она куда больше нас; мы рождаемся в самом ее сердце и, пока растем, узнаем все лучше и лучше. Она дарит нам крышу над головой, пищу и удовольствия. Этот лес — фазовое пространство всего, что мы в принципе можем сказать. К сожалению, за прошедшее время его частично выжгли, а местами он страдает от недостатка света и воды, но самое ужасное заключается в том, что теперь мы обрели сознание и сама природа леса изменилась.

Как сказал Уоллес Стивенс в стихотворении «Рассказ банки»:

Присутствие банки — искусства, сознания — меняет природу окружающего пространства. Словами поэта, «оно забрало власть повсюду». Невозможно симулировать невинность пред лицом языка — точно так же, как пред лицом знания. Мы сознаем себя, а, следовательно, несем ответственность. Нравится нам это или нет, но лес речи — уже больше не дикая и девственная чаща. Его активно культивируют, возделывают, и некоторая его часть возделывается явно из рук вон плохо.

И ответственность лежит на нас — на людях истории, на людях поэзии, на людях книги. Мы отвечаем за те части леса, где живем. Никто кроме нас не станет расчищать мертвый подлесок клише или обеспечивать нормальную среду обитания для великого разнообразия живых слов и выражений, или следить, чтобы никакой вид животных или растений не посмел вытеснить все другие и превратиться в монокультуру, где все — потребители, и никто не смеет называться как-то иначе. Если этого не сделаем мы, этого не сделает никто.

В любом случае я собираюсь закончить признанием, как и обещал. Впрочем, боюсь, оно не из тех, что могли бы заинтересовать The News of The World.

Иногда я хожу в школы, чтобы поговорить с детьми о своей работе. И всякий раз стараюсь держать в голове, что моя миссия — информировать, образовывать и просвещать. Но это мотивация второго порядка. А о мотивации первого я вам уже рассказывал: подобно Шахерезаде, я не хочу, чтобы меня убили. И для этого пользуюсь ее методами.

Я рассказываю детям истории о том, как рассказывают истории. И как любая другая история, эта должна начинаться в правильный момент, показывать всякие интересные картинки и длиться не менее пятидесяти минут. Другими словами, она должна иметь форму. Есть то, о чем я им не скажу, — зверский труд, скука, занимающая большую часть времени, отчаянная тоска, наступающая, когда книга окончена, и финансовые соображения, от которых зависит, писать мне сейчас вот эту книгу или вон ту, и так далее. То, что я им рассказываю, — не совсем чистая правда в юридическом смысле этого слова. Это история. Другие писатели, уверен, хорошо понимают, что я имею в виду.

Вот и вам я рассказывал что-то похожее. Зато сейчас намерен выразиться предельно ясно и сказать правду в юридическом смысле. Еще немного, и ваш рассказчик станет совершенно благонадежным. Слушайте же. Те маленькие девочки в поезде… — они действительно сделали почти все, что я рассказал. Они и правда написали историю, и первая спросила: «А разрешается писать, что она умеет колдовать?»

Но вторая не предлагала: «Давай писать про них красным!» На самом деле она сказала: «Давай писать про них синим!» Потому что красного карандаша у них не было.

И вот, раздумывая об этой истории, я ее немножко отредактировал. Синий карандаш отлично отражает суть — но красный отражает ее еще лучше. С красным история выйдет интереснее. А сейчас эта история — красная, синяя, черная, белая или любая другая — подошла к концу, и, надеюсь, мы все будем жить долго и счастливо.